Неточные совпадения
— В руке
слабость и одеревенелость в пальцах чувствую, — обратилась к Калиновичу старуха,
показывая ему
свою обрюзглую, дрожавшую руку и сжимая пальцы.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые
своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем
показать молодому литератору
свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на
свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной
слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
Потеряв тогда супруга, мы полагали, что оне либо рассудка, либо жизни лишатся; а как опара-то начала всходить, так и
показала тоже
свое: въявь уж видели, что и в этаком высоком звании женщины не теряют
своих слабостей.
— Мне хочется
показать вам все
свое хозяйство. Знаете,
слабость у меня, старика… Извините уж.
Теперь эта
слабость Шульца разжигала в нем желание во что бы то ни стало
показать своим, что этот замечательный художник Истомин ему, Фридриху Шульцу, приходится самый близкий друг и приятель.
— Э-эх, ма-а, кабы мне — людей хороших, крепких бы людей?
Показал бы я дело — на всю губернию, на всю Волгу… Ну, — нет же народу! Все — пьяны от нищеты и
слабости своей… А управители эти, чиновничишки…
Мысль, что ему стоит только сказать одно слово, чтобы получить отпущение, застряла в его голове и не давала ему покоя ни днем, ни ночью…Он любил
свою жену, сильно любил…Не будь этой любви, этой
слабости, которую так презирают монахи и даже толедские доктора, пожалуй, можно было бы…Он
показал объявление брату Христофору…
Домашние проливали слезы, слушая эту ужасную исповедь сердца доселе скромной, стыдливой девушки, которая в состоянии здравого рассудка предпочла бы смерть, чем сказать при стольких свидетелях половину того, что она произнесла в помешательстве ума. Казалось, мать ее сама поколебалась этим зрелищем и
показала знаки сильнейшей горести; но это состояние души ее было мгновенное. Она старалась прийти в себя и устыдилась
своей слабости — так называла она дань, которую заплатила природе.
Равновесие в их жизни нарушалось только одним сторонним обстоятельством: отец Пеллегрины, с двадцати лет состоявший при
своем семействе, с выходом дочери замуж вдруг заскучал и начал страстно молиться богу, но он совсем не обнаруживал стремления жениться, а
показал другую удивительную
слабость: он поддался влиянию
своего племянника и с особенным удовольствием начал искать веселой компании; чего он не успел сделать в юности, то все хотел восполнить теперь: он завил на голове остаток волос, купил трубку с дамским портретом, стал пить вино и начал ездить смотреть, как танцуют веселые женщины.